Небо сингулярности - Страница 46

– Будь моим гостем.

– А я думал, я должен быть твоим верноподданным.

Рашель засмеялась.

– Ты только ничего не выдумывай насчет своего статуса! Ох уж эти чертовы монархисты. Абстрактно я это понимаю, но как можно с этим мириться? У меня бы крыша поехала, клянусь. И десяти бы лет не выдержала.

– Хм. – Он наклонился вперед, развязывая шнурки. – А ты посмотри на это с другой стороны. У нас на родине люди сидят в кругу семьи и друзей, ведут уютную жизнь, одновременно делая два-три дела: возятся в саду, проектируют машины, пишут пейзажи и воспитывают детей. Энтомологи изучают мелких тварей, чтобы понять, как у них ножки дергаются. Почему мы этого не делаем?

– Я делала когда-то.

Он посмотрел на нее недоуменно, но она куда-то унеслась в воспоминаниях.

– Тридцать лет была домашней хозяйкой, можешь поверить? Такая была богобоязненная пара, муженек-кормилец, двое чудесных деток, в которых я души не чаяла, домик с садиком в пригороде. Каждое воскресенье – в церковь, и ничего, ничего не нарушало общепринятых приличий.

– Ага, так я и думал, что ты старше, чем кажешься. Реакция конца шестидесятых?

– Каких именно шестидесятых? – Она мотнула головой и сама ответила на свой риторический вопрос: – Две тысячи шестидесятых. Я родилась в сорок пятом. Выросла в баптистской семье, в баптистском городе, тихом и религиозном – был возврат к религии после Эсхатона. Наверное, все просто отчаянно перепугались. Давно это было, мне сейчас уже и вспомнить трудно. В один прекрасный день, когда мне было сорок восемь, дети учились в колледже, до меня дошло, что я никому не верю. Тогда были средства для продления жизни, и пастор перестал их обличать как сатаническое вмешательство в волю Божию – когда дедушка обыграл его в сквош, – и вдруг я увидела, что день этот пустой, и впереди у меня еще миллион таких же дней, а на свете столько всего есть, чего я не делаю и делать не смогу, если останусь такой же. К тому же на самом деле я не верила: религии предавался мой муж, а я просто с ним за компанию. И я уехала. Прошла курс лечения, сбросила двадцать лет за полгода. Прошла обычную процедуру омоложения Стерлинга, сменила имя, сменила жизнь, сменила все на свете. Прилипла к анархистской коммуне, научилась жонглировать, влезла в радикальную деятельность против насилия. Гарри – пардон, Гарольд – с этим смириться не мог.

– Второе детство. Как подростковый период в двадцатом веке.

– Вот именно. – Она глянула на Мартина в упор. – А ты?

Он пожал плечами.

– Я моложе. Старше, конечно, чем все участники этого идиотского крестового похода детей здесь, на борту. Кроме разве что адмирала. – На миг, всего на миг у него стал такой вид, будто он смертельно устал. – Тебе здесь не место. И мне здесь не место.

Она посмотрела на него пристально.

– Тебе это все не нравится?

– Мы… – Он спохватился, бросил настороженный испытующий взгляд на Рашель и начал снова: – Этот рейс обречен. Я думал, ты это знаешь.

– Да. – Она смотрела в пол. – Это я знаю, – спокойно сказала она. – Если мы не договоримся о каком-нибудь прекращении огня или не убедим этих ребят не использовать оружие, нарушающее принцип причинности, вмешается Эсхатон. Пульнет в них кометой из антиматерии, или что-то в этом роде. – Она подняла на него глаза. – А как ты думаешь?

– Я думаю… – Он снова замолк, потом ответил несколько уклончиво: – Если вмешается Эсхатон, значит, мы оба оказались не там, где надо.

– Ха! Действительно, свежая мысль. – Она вымученно улыбнулась. – Так ты сам откуда? Я тебе про себя рассказала.

Мартин потянулся, откинулся назад.

– Вырос в деревне, на холмах Йоркшира: козы, полотняные шапки и черные сатанинские мельницы, полные бог знает чего. А, да, еще обязательный танец с хорьками в пабе по вторникам – для туристов.

– Танец с хорьками? – недоверчиво посмотрела на него Рашель.

– Ага. Килт завязывают клейкой лентой вокруг колен – как ты, вероятно, знаешь, ни один йоркширец принципиально ничего под ним не носит, – а хорька сажают за шиворот. Хорек – это зверушка такая, малость похожая на норку. Только куда менее дружелюбная. Это такой обряд инициации у молодых мужчин – хорька засовывают туда, где солнце не светит, и танцуют нечто вроде «ферри-данс» под аккомпанемент волынки. Последний, кто останется танцевать – ну, в этом роде. Вроде как у древних буров состязание по поцелуям с муравьедом. – Мартин театрально передернулся. – Ненавижу хорьков. Эти сволочи кусаются, как чистейший виски, только без тех приятных последствий.

– Значит, так вы выступали по вторникам, – сказала Рашель, начиная медленно улыбаться. – А по средам?

– О, по средам мы сидели дома и смотрели повторные показы «Дороги коронации». Старые видеофайлы подтянули до реалистических разрешений и снабдили, естественно, субтитрами, так что можно было понять, что там говорится. Потом поднимали по пинте чаю «Тетли» за падение дома Ланкастеров. У нас в Йоркшире это традиция. Помню празднование тысячелетия победы – но хватит обо мне. А ты чего по средам делала?

Рашель моргнула.

– Да ничего особенного. Разряжала атомные бомбы террористов, получала пулю от сепаратистов – алжирских мормонов. А, да, это когда я в первый раз взбунтовалась. А до того я водила деток на футбол, хотя не помню, в какой день недели это было. – Она отвернулась и пошарила у себя в чемодане под койкой. – А, вот она. – Рашель вытащила узкую коробку и открыла. – Может, тебе не стоило лепить тот антиалкогольный пластырь.

– Да я хреновый собутыльник. Нажрался в одиночку и впал в тоску, и тебе пришлось меня вытаскивать и протрезвлять.